Каким был Василий Макарович в жизни, сегодня знают не многие. Но Анатолий Заболоцкий об этом может рассказать лучше других.
Кинооператор, фотограф, писатель – они с Шукшиным прошли не одну ленту, а потом – кабинеты чиновников и неодобрение коллег. Анатолий Дмитриевич говорит, что бороться со стереотипами о Шукшине ему приходится и сегодня. Беседовать с ним одно удовольствие: кладезь воспоминаний, подчас просто уникальных, в сочетании с отменным чувством юмора. Он помнит все и не стесняется говорить правду-матку. На Алтай он приехал открыть свою фотовыставку, которую готовил более 30 лет. Называется она «Жизнь подарила увидеть».
- – Анатолий Дмитриевич, как вообще произошел ваш переход из оператора в фотографа?
– Это, конечно, совсем иной мир – не динамика, а статика. Порой, чтобы кадр поймать, часами надо просто сидеть и ждать. Да и работаешь один, это тоже было непривычно. Я ведь долго снимал с Шукшиным, мы с ним быстро сработались. Серьезный был человек. А после смерти Василия я не нашел «своего» режиссера. Понял в какой-то момент, что на смену приходит новое поколение, в котором не встретил единомышленников. Тогда работу кинооператора я оставил и посвятил свое время фотографии.
- – На ваш взгляд, в чем был феномен Шукшина?
– Вася был наблюдательным, и он сумел отразить жизнь поколения, которое из деревенского стало городским. Даже когда некрологи пробегаю взглядом – как какой-то «большой» человек, так почти наверняка родился в деревне.
- – Такая наблюдательность и помогла ему стать писателем?
– А он себя в другом и не видел. Кино было только подспорьем. Ему во многом помогло то, что его рано заметили. На третьем курсе он снялся в картине «Два Фёдора», где «слепил» хороший такой характер, и так он стал привлекателен для режиссеров. Стали приглашать сниматься. И первые годы он кормил семью именно за счет актерства. А ведь сам Шукшин видел себя в ином. Он хотел быть только писателем. Знаете, он все время писал: в перерывах съемок, в поезде, дома. Особенно много писал, когда в семье были неурядицы. Поэтому самым ценным для него было, когда его произведения издавали. Потом я узнал, что в архивах было найдено письмо, написанное якобы от первого секретаря райкома партии с предложением Шукшину издать книгу. Не верю. Я отлично знал Васю. Если бы он получил такое письмо, он бы бросил кино и поехал издавать настоящую книгу. Но при его жизни вышло лишь четыре тоненьких книжечки. А все остальное читатель увидел только после смерти Шукшина. И когда на Алтае вышел девятитомник, в Москве даже поговаривали «да они, наверное, сами написали». Ну не читали киношники Шукшина, и все! Его воспринимали только как артиста и сценариста. Вот и ставили палки в колеса, но он пробивался своим трудом, своим талантом.
- – А сценарии его ценили?
– Нет. С этим тоже было трудно. Он же много сценариев написал. Вот сценарий к «Печкам-лавочкам» в Госкино лежал четыре года. И когда нам все-таки разрешили картину поставить (и то это была «брошенная кость» за закрытие другой картины Шукшина – «Степан Разин»), ей присвоили самую низшую категорию оценки. Когда просили повысить, нам пришел ответ: «Качество сценария большего не заслуживает». Только после смерти Шукшина этот фильм вернулся на экраны и был достойно встречен.
- – А сам Шукшин мог предположить, что такая слава все-таки придет?
– Да, он это чувствовал, знал, что примут. Но он и другое предвидел. Так и говорил: «Еще увидишь, какая будет борьбища за все, что от меня останется». Жену его Лиду всегда тянуло к Магомаеву, к Рождественскому. А окружение Шукшина она не терпела. Вася не скрывал, так и говорил: «Она вас на дух не принимает – в Европе Дунька хочет быть». А он был другой...
- – Много осталось нереализованных планов?
– Немало. Как он хотел поставить фильм про Степана Разина! Параллельно набирал материалы под рабочим названием «Жестокость» – о коллективизации в Сибири. Уже многое успел собрать, был уверен: напишет точнее, чем в «Поднятой целине». Но не успел. Его же в «Они сражались за Родину» (последний фильм с Шукшиным. – Прим. ред.) практически заставили сниматься. Он хотел другого: снимать самому, уже намечался фильм про Разина. Его тогда вызвали в Госкино и сказали: снимешься в картине, будешь потом сам снимать про своего разбойника. Пришлось согласиться.
Спорить приходилось не только с чиновниками, но с самими кинематографистами. Существует профессиональная ревность, и с ней приходилось считаться. Против «Степана Разина» вообще многие выступали. Лиознова говорила, что все останутся без работы, если Шукшин возьмется за «Степана Разина» – картина-то намечается дорогая, она заберет деньги, а все остальные будут в это время в простое.
А еще в это же время итальянский продюсер Дино Де Лаурентис задумал снимать ленту про Достоевского на восемь серий и видел Шукшина сценаристом и исполнителем главной роли в своем фильме. Шукшин тогда отчаялся. Восемь серий! Он понимал: если его «загонят» на этот фильм, то все пройдет мимо – свои фильмы, книги, вся жизнь…
- – Шукшин-режиссер сильно отличался от своих коллег?
– Сильно. Они его до сих пор не признают. Он ведь чувствовал фальшь артиста, который просто выучил текст, но не живет своим героем. Поэтому так любил снимать простых людей – того же Федю Ершова, балалаечника из «Печек-лавочек». Мы его услышали, когда он шел на паром – шел и играл свои частушки. Удивительно музыкальный был человек – мог на трех струнах, держа инструмент за спиной, сыграть мелодию, которую композитор написал к фильму. И Шукшин планировал снимать его еще и в «Степане Разине». Он и играл так же. Почему «Калина красная» и сейчас набирает зрителей? Потому что он прожил жизнь Егора. И люди, конечно, это чувствуют. А ведь профессионалы к этому фильму относятся очень ревностно. Кончаловский, например, считает что фильм малограмотный.
- – Вы ведь за «Калину красную» главный приз на кинофестивале в Баку взяли.
– Это очень интересна история – с получением первой премии на Бакинском фестивале. То, что «Калина красная» лидирует, было понятно всем сразу. Но такой расклад не устраивал верхушку, и было решено назвать победителем другую ленту – «В бой идут одни старики». А она на конкурс даже не была заявлена. Жюри тогда возглавлял режиссер студии Горького Станислав Ростоцкий, который категорически не хотел давать первую премию «Калине красной». Тогда они со сценаристом Евгением Габриеловичем предложили дать первую премию картине Леонида Быкова. Делегация тогда настояла, чтобы позвонили Быкову, объяснили ситуацию. Режиссер спросил, вместо кого он будет получать премию. А Леонид уже видел «Калину красную» и, узнав, что его хотят провести вперед Шукшина, отказался, потому что Шукшин «копнул глубже».
- – Это потому, что Шукшин сам выходец из народа?
– Это потому, что он умел чувствовать. Но к нему скептически относились. То за простака принимали, то за пьяницу. Хорошо быть режиссером из богатой семьи, когда за тебя будут несколько лет платить, пока ты не снимаешь. А Шукшин-то приехал из глубинки. Корову продали, чтобы его в дорогу собрать. Так и ходил по Москве – в сапогах и галифе. Да, небогатый. Но этот образ уже слишком пытаются обыграть и сегодня. Вот у ВГИКа, где Шукшин учился, появился памятник. Иначе, как травлей Васи, это и назвать не могу. Там трое – Шпаликов, Тарковский и Шукшин. И почему-то Шукшин сидит на ступеньках, как бомж какой-то, с «бычком». Он никогда так не делал! Вот, боремся, чтобы памятник изменили, чтобы подняли его.
- – Хотя, казалось бы, альмаматер…
– Что вы! Сколько раз ко мне и нынешние студенты ВГИКа подходили, говорили, что им не дают ставить Шукшина! А что поделаешь, если преподаватели в основном либерально настроенные? Они и сегодня Шукшина не приемлют.
- – А на Пикете памятник вам нравится?
– Да. Там же душа Макарыча. Хотя и по поводу этого памятника шли споры, где установить – на горе или у дороги. Я был против установки на въезде в село. Это бы было бы обыденно, да и дальнобойщики бы ему пятаки к ногам бросали. А памятник на горе – это символ, ты его видишь – и прямо за душу берет.
- – Поэтому выбрали Сростки местом для вашей выставки?
– Я всегда говорил, что тело Шукшина покоится в Москве, но душа его здесь, на Алтае, в Сростках. Мне нравится, как его здесь чтут, каким стал музей. Места, конечно, немного. Я привез сюда выставку, которую размещал в большом Московском Манеже. Там было 500 работ, в сростинском музее – лишь 75, но и они дают видение. Здесь же представлена и моя книга «Шукшин: в кадре и за кадром». Я сейчас пришел к тому, что писать хочется, все-таки тридцать лет занимаюсь эти делом. И могу сказать точно: писательство – самый тяжкий труд. Это работа, как бы кто к ней ни относился. Я видел, как работает Астафьев – с шести до восьми пишет, потом позавтракает, и снова. И так каждый день. А ведь потом твой труд еще и «режут». Вот моя книга впервые вышла без цензуры – до этого всякий раз редакторы считали что-то нужным убрать, идеологически выдержать. Поэтому всех приглашаю в Сростки.
